Философ. Страница 1

Виталий Каплан

ФИЛОСОФ

1

— Довольно, философ! — мелодичным голосом изрекла королева. — Довольно наслушались мы твоих речей, и находим их дерзкими и возмутительными, оскорбляющими наш слух. А потому…

Она перевела дыхание, соображая, видимо, что же говорить дальше. Щёки её пылали пунцовыми, цвета перезрелых помидоров, пятнами, а глаза, неправдоподобно огромные глаза, превратились теперь в узкие щёлочки-бойницы. И куда делась тщательно наведённая красота! Не спасали положение даже изысканно завитые льняные локоны. Аристократически бледная кожа как-то вдруг посерела, сморщилась. Да, хрупкая вещь — красота. Не знаю уж, как она сумеет спасти мир.

Наверное, сторонний наблюдатель съёжился бы сейчас под королевским взглядом — тот, по идее, должен был пронзать насквозь, обжигать, вгонять в трепет и вообще уравнивать любую единицу с толстеньким нуликом.

И конечно, мрачно закивали придворные. Высохшие старцы в лисьих шубах деловито переглянулись, багроволицые здоровяки в стальных панцирях как бы невзначай стиснули рукояти длинных, едва ли не в рост их обладателей, мечей, а напудренные дамы точно по команде сконфузились.

Однако я не был сторонним наблюдателем и, несмотря на всю эту мишуру, понимал, что из монарших глаз готовы выкатиться горячие, злые слёзы, и готовы прямо вот сейчас искривиться от обиды излишне тонкие губы — ей всегда не хватало чувства меры. Растерянность сквозила за её наскоро слепленной суровостью. Правда, знал об этом один лишь я.

— А потому, — выдохнула наконец королева, — мы, Божьей милостью Брунгильда Первая, властительница славного королевства Лотарингия, повеливаем! — Она выпрямилась, довольная своей формулировкой. — Дерзкого философа взять в железа и заточить в подвалах Башни Справедливости. Верховному же инквизитору нашему, благородному Ольвену де Брайену, с тщанием великим произвести дознание по сему прискорбному делу, дабы оградить спокойствие наших добрых подданных и пресечь крамолу со всеми бесовскими корнями её. Такова наша воля!

Всё это королева произнесла на одном дыхании, ни разу не сбившись на свои излюбленные словечки: «ну, это самое», «короче», «в общем». Что ж, делаем успехи.

Никто не шелохнулся во время её речи, и даже солнечный свет, струящийся из высоких стрельчатых окон на мраморные плиты тронного зала, тоже замер, опасаясь нарушить торжественность момента.

Королева поёрзала, устраиваясь поудобнее на необъятном золотом троне, и бросила на меня короткий, ликующий взгляд. Он означал что-то вроде «Ну как, съел? Так чья взяла, философ?»

Ладно, эти взгляды нам знакомы. Более чем.

— Я только что хочу сказать, ваше величество, — кашлянув, сообщил я не то королеве, не то окружающему пространству. — Старайтесь уж как-то соответствовать, что ли. Имеется, знаете ли, ряд досадных неточностей. Надо бы подкорректировать. Во-первых, ваша свита, — я сделал нарочито длинную паузу, оглядывая притихших придворных. — Так вот, ведомо ли вам, моя королева, что никто — ни бароны, ни герцоги, ни прочая живность в тронный зал с оружием не допускается. Нигде и никогда. Сие дозволено только личной королевской страже. Ну, вы понимаете феодальная раздробленность и озлобленность, заговоры там всякие, смуты… В общем, элементарная техника королевской безопасности.

Королева молчала, переваривая услышанное, и её злую растерянность уловил бы сейчас даже сторонний наблюдатель. Которого, разумеется, нет и быть не может. Сюжет абсолютно приватный.

Я отхлебнул кофе — тот, оказывается, успел уже остыть, и продолжал:

— А кстати, почему Лотарингия? Мелкая, малоинтересная французская провинция. Я думал, будет нечто помасштабнее. Звучит, впрочем, красиво. Лотара-миротворца напоминает… Да, и последняя поправка. Этот ваш верховный инквизитор… Понимаете, ваше величество, имя у него неподходящее. Если Брайен, то никак уж не «де». А если «де», то никак уж не Брайен. Выберите что-то одно. А то ведь гибрид получается.

— Ну ты, умный, поговори мне, — выдвинулся из-за спин придворных некто высокий, бородатый, в синей, украшенной какими-то белыми блямбами, мантии.

Бородач приблизился ко мне вплотную, белые блямбы на поверку оказались маленькими оскаленными черепами, вышитыми столь искусно, что хоть сейчас в учебник анатомии.

Вот, значит, он какой, верховный инквизитор Ольвен де Брайен. Всё предсказуемо — рост под два метра, мощные руки, более смахивающие на медвежьи лапы, густая, с еле заметной рыжинкой борода, ниспадающие на плечи волосы. Тонзуры, конечно, нет. Видимо, не хочет казаться лысым. А может, и не слышал он ничего о тонзуре.

— Что-то вы, ваше преосвященство, слишком грубы, — заметил я, глядя в карие, испытующие его глаза. — Оно, кстати, и вашему сану неприлично. Лучше уж так: «Не суесловь, сын мой, ибо вскоре, после имеющей быть между нами проникновенной беседы, ты и сам с глубокой горечью осознаешь, сколь пагубны твои заблуждения…» Вот на таком языке я согласен разговаривать.

— Языки здесь выбираю я, грешник, — насмешливо прищурился де Брайен. — Что же до твоего, то он излишне остёр. А подобный язык подлежит удалению, ибо сказано: «Язык твой…»

— «Враг мой», — закончил я за него цитату.

— Ты прав, философ. Но ты прав и ещё в одном — заблуждения свои придётся тебе осознать, и очень скоро.

Он всегда был излишне уверен в себе.

— Стража! — кивнул де Брайен подпирающим двери латникам. — Обвиняемого — на третий подземный ярус, в двести пятнадцатую допросную. Верховный инквизитор задумчиво взглянул на меня, словно припоминая что-то, затем добавил: — До встречи, грешник.

— До встречи, ваше преосвященство, — грустно улыбнулся я в ответ. — Да, черепа с мантии сними. Перед людьми неудобно. Это ведь вовсе не инквизиторские побрякушки.

— Разве? — слегка опешил де Брайен. — Ну и что, а если мне нравится?

Вкусы у него всегда были так себе.

2

— Итак, ты не хочешь покаяться в своих заблуждениях? — неожиданно мягко поинтересовался де Брайен, гладя на меня снизу вверх.

Камеру освещал всего лишь один, воткнутый в позеленевшее медное кольцо, факел, рыжеватое пламя чадило и потрескивало, точно зуб в клещах неумелого дантиста. Аналогия была под стать обстановочке — малиновым цветом наливались прутья жаровни, тускло поблёскивали разложенные на столе кривые щипчики, висели на стене разнообразного ассортимента плети. Вдобавок имелась в камере и дыба, на которой я, собственно, и висел — с вывернутыми локтями, голый по пояс, и спину мою украшало с десяток сизо-багровых рубцов.

Наверное, мне было очень больно.

— Покаяться? В чём именно, ваше преподобие? — сухо осведомился я, наблюдая за угнездившемся на потолочной балке нетопырём. Красивая была мышь, как в детских книжках с цветными картинками.

— Ну вот, на колу мочало, — обиделся Верховный инквизитор. Он примостился на узенькой табуретке, обратив ко мне своё мужественное, в ореоле чёрно-рыжей бороды лицо.

— Да, огласите весь список, — кивнул я с высоты своего положения.

— Итак, ты утверждаешь, философ, — наклонился де Брайен к пергаментному свитку, — что светлый мир наш, славное королевство Лотарингия, равно как и лежащие от неё по четырём сторонам света земли, с лесами и реками, озёрами и пажитями, высокое небо и мрачные бездны — что всё это не более чем морок, фантазия, лишь благодаря хитроумному устройству видимая. Было такое?

— Было, — согласился я. — Было, есть и боюсь, что будет.

— Ну, насчёт «будет» сомнительно, — покачал головой инквизитор. Из этих стен, юноша, выходят лишь на костровую поляну. А что касаемо «было», то дерзостные свои речи возглашал ты в трактире «Королевский тигр» на улице Чёрного ветра, чем привёл в смущение неповинных ни в коем грехе горожан. Далее направил ты свои отягощённые злом стопы в аббатство Святого Армагеддония, что находится в графстве Бенуа, и там проповедовал своё еретическое учение. Будучи взят благочестивыми братьями под стражу, не укоротил ты своего злого языка и вещал из ямы об иллюзорности мира сего. Настоятель же, преосвященный Глостер, направил о том депешу в столицу королевства, в славный наш Брандберг. И коль скоро её королевское величество соблаговолили выслушать тебя и разрешить сие дело согласно древним установлениям нашим, ты, еретик, представ пред светлыми её очами, не только не раскаялся с своих заблуждениях, уповая на монаршую милость, но тем более злобствовал, извергая хульные речи, противные разуму и сердцу.